– Здесь так тихо, – проговорила Альва. – И совсем не холодно.

– У нас с тобой скоро годовщина. Четыре удивительных года. Как будем отмечать?

– Всего четыре года! Как странно – мне кажется, мы всегда были вместе, а то, что случилось в прошлом, я просто выдумала или прочитала в книге. Правда, пять минут назад я увидела Гарри Лера и Мэйми Фиш и поняла, что с той поры ничего не изменилось. Время ведет себя очень странно.

– Помню, как впервые увидел тебя на балу Флоренс Вандербильт. Мне едва исполнилось шестнадцать, и я был тощим стеснительным юнцом, который пытался выдать себя за джентльмена. Отец заставил нас всех прийти на бал из уважения к старику Командору.

– Ты заметил меня?

– Ты была в зеленом платье и чувствовала себя неловко – не в платье, конечно, а на балу.

– Я почти никого там не знала. И у нас только закончился траур по матери.

На тот бал ее заставила пойти Консуэло Изнага.

– Я хотел поговорить с тобой, но не смог набраться смелости. Тогда ты на меня и не взглянула бы.

– Но представь, как все могло произойти: ты бы заговорил со мной, понравился мне – в этом я не сомневаюсь, – мы подружились бы, а спустя время эта дружба переросла бы в любовь и закончилась браком.

– И вот мы стояли бы с тобой у балюстрады, мороз пощипывал нас за нос, а мы ждали бы конца века.

– И начала века нового.

Оливер посмотрел на нее.

– Раньше я не верил в любовь. Это ведь такое нелепое чувство. В нем нет ни капли достоинства. Кому охота становиться сентиментальным болваном? А ведь мне, судя по всему, охота. Спасибо, что изменила мою жизнь.

– Это взаимно.

Они поцеловались, и Альва нехотя сказала:

– Наверное, нам лучше вернуться к гостям. Все это немножко напоминает тот день, когда ты приехал ко мне в Мраморный дом, помнишь? Только сегодня тебе нужно произнести речь совсем иного рода. Ты готов стать кандидатом Белмонтом?

Оливер отступил от нее на шаг, расстегнул пуговицы пиджака и большими пальцами оттянул подтяжки. Театрально откашлявшись, он начал свою речь:

– Я верю в то, что человек по своей природе добродетелен. Я верю, что мы стоим на пороге века, который станет самым мирным и изобильным в истории…

– А вы оптимист!

– Вот незадача, да? Политика перемалывает таких, как я, и выплевывает искореженными и бесполезными. Но… Я не знаю, как быть другим. – Оливер притянул Альву к себе и обнял: – Поэтому я здесь, правда?

– Именно там, где и должен быть.

Альва смотрела через плечо Оливера на огни стоящих вдоль парка домов Пятьдесят девятой улицы, на огромную усадьбу Элис и расстилающийся за ней ночной город. Она знала, что радость, которую чувствует сейчас, не продлится вечно. Трудности всегда поджидают за углом. Однако в этот краткий миг она была женщиной, стоящей на террасе под звездным небом в объятиях человека, которого она обожала. В этот краткий миг.

Когда ее спрашивали о Вандербильтах и Белмонтах, о торжествах и бесчинствах, особняках и балах, тяжбах, предательствах и размолвках, – когда спрашивали о причинах ее шокирующих поступков, Альва отвечала, что жизнь непредсказуема, и ты никогда не знаешь, чего от нее ожидать. Жила-была женщина, которая вышла замуж по расчету, о чем впоследствии пожалела. Потом ее предали, она сожгла за собой все мосты и вышла замуж за человека, которого любила. Шел 1908 год. Наступила весна. В свои пятьдесят пять она наконец могла позволить себе спокойно наблюдать за тем, как ее усилия приносят плоды.

– Вы же придете к нам на собрание? – спросила Альву миссис Китти Макэй, случайно встретив ее в новом великолепном отеле «Плаза», куда Альва и Армида зашли выпить чаю – Альва впервые видела, чтобы чай в ресторанах подавали в чашках из тончайшего фарфора.

Китти была одной из школьных приятельниц Консуэло и, по словам последней, недавно основала Общество равного избирательного права. В настоящее время она разрывалась между Манхэттеном и Лонг-Айлендом, где были ее дом, муж и дети, а также многочисленными благотворительными организациями. Консуэло упомянула о возможной связи между Китти и врачом ее мужа. Так оно или нет, но юная леди была миловидной, искренней и неудержимой – она продолжала говорить, несмотря на то, что Альва и Армида явно увлеклись поданной к чаю башенкой пирожных и сандвичей.

– Собрание состоится сегодня в восемь в клубе «Колония». Нам нужна поддержка таких женщин, как вы. Вы ведь хотите, чтобы у женщин было право голоса?

– Я всегда этого хотела, – ответила Альва.

– Тогда обязательно приходите! У нас будут выступать такие исключительные особы, как миссис Кэрри Катт, миссис Ида Тарбелл…

– Я читала ее книгу – она доставила столько неприятностей Джону Рокфеллеру, – объяснила Альва Армиде и обратилась к Китти: – Хорошо, включите меня в список. Я хочу посмотреть, чем занимаются эти дамы.

– Превосходно, просто превосходно, – обрадовалась Китти. – Я писала герцогине, что обязательно найду вас и затащу на собрание! Отлично. Хорошего вам дня! До встречи!

Армида едва не расхохоталась.

– Интересно, долго она бы верещала, если бы ты не дала согласие?

– Тише, тише, – сказала Альва, выбирая нежнейшую бриошь с икрой. – Зато теперь мы можем насладиться вот этим.

Затем Альва насладилась еще одной булочкой, и третьей для ровного счета. Ей нравилось, когда всего именно столько, сколько нужно.

Зал клуба «Колония» был заполнен лишь наполовину, когда собрание началось. Присутствовавших дам Альва не знала, но почти все они были ее ровесницами. Китти принадлежала числу горстки представительниц молодого поколения.

Первая из выступавших, миссис Мэри Эллен или что-то вроде, говорила так тихо, что, прислушиваясь к «преимуществам права голоса… бедные, без каких-либо средств… демократические…», Альва невольно наклонялась в сторону трибуны и едва не выпала из своего кресла на даму, сидевшую впереди.

Следующим оратором была миссис Обри или Одри, которая монотонно читала по бумажке о том, что «каждый человек, волей Бога пришедший в этот мир, в эту страну щедрости и изобилия, теперь, когда наступают благоприятные времена, должен получить право голоса в управлении этой страной, и я говорю обо всех белых женщинах, но не об индейских женщинах, которые этого не заслуживают, потому что совершают преступления против правительства США. Я также считаю, что негритянки недостойны этого права, поскольку негритянки уступают в своем развитии даже мужчинам своей расы…».